Римская Церковь в Средневековье
Леонид Белов

Идеи и образ жизни катаров подверглись такому клеветническому искажению, что открытие правды о них совершает буквально революцию во взглядах. «С головы на ноги» встают наши представления не только об общественной жизни Средневековья, но и о современности. Добрый свет катарского Бога Любви заставляет совсем по-иному взглянуть на многие актуальные проблемы – в том числе на проблему семьи и человеческих отношений.
Но прежде чем говорить о взглядах катаров и огромном освежающем значении веры для средневекового общества, необходимо поговорить об их главном враге – Римской церкви. В этом очерке я хочу в нескольких набросках показать истинное лицо римского католицизма как чудовищного института, чье господство имело фатальные последствия для Европы того времени.
Папство стало палачом возвышенного духовного движения и тысяч прекрасных людей, все преступление которых было лишь в том, что основой своей жизни они поставили божественную любовь. Но имела ли Римская церковь моральное право выносить этот жестокий суд? Полагаем, нет. Здесь будет показано, что объявляя себя защитницей религиозной истины, она на деле олицетворяла собой подлинное воплощение безнравственности и лжи, являясь источником того тоталитаризма, который потрясал Европу и мир спустя целые столетия.
Катары называли Рим дьяволом. Факты свидетельствуют в пользу этой оценки.

Бревно в своем глазу
Известны слова Христа, обращенные к фарисеям: «Видя соринку в глазу другого, не замечаешь бревна в собственном глазу». Гонители катаризма полностью соответствуют этому образу.
Римские идеологи обвиняли катаров в двух взаимоисключающих вещах. Прежде всего им предъявляли, что в своем спиритуальном рвении они проповедуют полное отречение от мира и от плоти (тем самым разрушая семейную жизнь и институт семьи вообще, и обрекая общество на вымирание – с чем не может примириться «добрый и человеколюбивый» папский престол). Но наряду с этим катаров подозревали в сексуальной распущенности и безнравственности: якобы в своих небольших общинах-«домах», где часто живут вместе верующие обоего пола, они практикуют едва ли не «свальный грех».
Как можно будет видеть дальше, это абсурдное двойное обвинение во все времена обрушивалось на святых, осмеливавшихся бросить вызов господствующему церковному институту. Но в данном случае (и, полагаем, всегда) инквизиторы приписывали своим противникам собственные пороки.
Естественно, в представлении римских монахов эти две вещи тесно взаимосвязаны. Об этом они могли судить по своему опыту. Римская церковь в Средние века стала местом, где крайняя религиозная строгость духовенства тесно соседствовала с его же крайней распущенностью.

Католическая аскетика изобилует примерами беспощадной борьбы с «проклятой плотью» – борьбы столь же бесплодной, сколь и изуверской. Флагелланты бичевали себя до крови, пытаясь «обуздать грех», но он тут же возвращался с новой силой. Монахи-затворники умерщвляли плоть жестоким постом и холодом. О брате Доминике де Гусмане автор жития с восторгом пишет, что из любви к Богу тот готов был «растерзать свое тело».
Напряженность и драматизм этой борьбы были столь всепоглощающи, а ужас перед уготованными грешнику муками ада – столь силен, что породили специфическую психологию католического монастыря, которую можно сравнить разве что с палатой умалишенных, одержимых маниакально-депрессивным психозом. Сформировался тип монаха-самоистязателя, подвергающего себя мучениям ради того, чтобы избегнуть вечных мук, и при этом постоянно мрачного, подавленного, страдающего от острого сознания недостаточности своих усилий.
Отголоски этого докатились даже до нового времени. История св. Терезы Малой (XIX в.) полна свидетельств равнодушия и жестокости, которые демонстрировали монахини монастыря в Лизье. Пароксические попытки «усмирить страсти» приводили на деле к полному внутреннему вырождению, очерствению. Умирала не плоть – умирала душа. Это проявлялось прежде всего в стенах монастыря: появление в подобной «казарме войны со страстями» по-настоящему доброй и ласковой души встречало всеобщую враждебность. Ум заходил за разум у добропорядочных монахинь: в знаках простой бесхитростной любви они видели страшное дьявольское искушение, злодейский способ ослабить их суровый аскетический пыл. Но в еще большей степени это выражалось в отношении ко всему, что за стенами «святой обители». Там, безусловно, только грех и погибель.
Средневековые католические монастыри со строгим уставом напоминали лепрозорий наоборот: сборище немногих «спасающихся», отгородившихся от заразного моря «прокаженных». Тот, кто уходил в монастырь, умирал для мира. Близкие и родственники могли навсегда забыть об этом человеке, тогда как сам он обрекал себя на пожизненный путь лишений без твердой надежды на результат.
Почему потребовались, однако, столь ужасающие жертвы? Ведь во времена первых христиан святость, высокая духовность, благородство, самопожертвование, нравственная и телесная чистота не требовали специального праксиса. Они приобретались как бы сами собой, без чрезвычайной аскетической борьбы.
В ранние века христиане не только не испытывали стремления удаляться от мира с его соблазнами – они жили посреди мира по небесным законам, подобно свече, которую ставят на подсвечник, чтобы освещала весь дом. «Свет во тьме светит, и тьма не обнимет его».
Что изменилось?
Изменилось главное: из жизни христиан ушел, был вытеснен Христос.

«Золотое время» ранней Церкви: царство «не от мира сего»
В христианской истории время ранней Церкви непременно воспринимается как «золотой век» чудес и благодати. Они совершались изобильно, даром. Ранние общины горели священным энтузиазмом и были совершенным обществом, свободным от всех зол человеческого мира: корысти, зависти, злобы, лжи, от всех «животных» пережитков натуры, в первую очередь от похоти, столь оскверняющей высоту человеческих отношений. Это время идеализируют и романтизируют, его называют эпохой «духовного коммунизма» – но тем самым признают за ним идеал жизни, о котором до сих пор лишь может мечтать человечество.
Лучшие умы пытались найти объяснение причин этого феномена, чтобы вернуть его христианскому миру. Объяснение находили и в принципе «жизни по Евангелию» (подобно Мартину Лютеру), и в некоей мистической «первой благодати», которая во времена апостолов «еще не иссякла» (а почему, спрашивается, ей было иссякнуть позже?), и в отсутствии «внутренних врагов» – разного рода еретиков и схизматиков…
За кадром постоянно остается самое главное, что может дать разгадку тайны. Русский религиозный философ Владимир Соловьев выразил это так: главное в христианстве – Сам Христос.
Важно понять, что это совсем не тот Христос, которого преподнесла затем христианская догматика. Не идол, к стопам которого крестоносцы мечтали повергнуть мусульманский мир, не страшный небесный судия из знаменитого бреда святого Доминика, именем которого вершили свое неправедное правосудие папские инквизиторы, и не тот юридический кодификатор, на чьей доктрине современные книжники выносят свое авторитетное суждение: что есть «bene», а что есть «mala»*).
Это был Христос, открывший мир божественной любви – столь безумной и совершенной, что по сравнению с нею все известное человеку по его земному опыту переставало иметь значение.
Эту любовь мало предполагать, мало верить в нее и мало ее ждать. Первохристианская церковь была местом встречи с ней. Христос постоянно присутствовал лично – и вместе с Ним Его любовь: «да любите друг друга, как Я возлюбил вас».
Тысячи простых людей переживали осуществление книги Песни песней – самого загадочного писания в Ветхом завете. Тот полон мрачного морализаторства – эта брызжет неожиданным для иудейства дионисическим эротизмом. Тот служит, по сути, религиозным «уголовным кодексом» (шаг вправо, шаг влево – охрана стреляет без предупреждения) – эта признает для души единственный закон на все случаи жизни: «возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему». Но не парадокс ли: откровение миру Христа (истинное откровение, личное, духовно и опытно пережитое миллионами, а не то, которое было затем оформлено в канонический религиозный текст) из всех книг Ветхого завета подтвердило правоту этой одной.
Христос – Любовь и Сын Бога Любви, и нет в Нем ничего иного. И подобает Ему не идольское поклонение (в чем христианство не превзошло ни одну языческую религию), а огненный любовный союз – вечный и ненасытимый, в огненных небесных телах.
Этой другой любви, превосходящей все известное на земле, и ищет человек. Ею он неведомо вдохновляется. И Христос принес откровение этой любви – почти не запечатленное в Евангелиях, но опытно известное Его ученикам первых веков и хранителям Грааля.

Высокий эрос Христа – вот тайна того огня и того совершенства, которыми пылала ранняя церковь. Но эрос Его – божественного происхождения, и он обращен к божественному началу в человеке. Пламя этого мета-эроса вскрывает запечатанные в его натуре сверхъестественные кладези и формирует новое существо – те тонкие божественные субстанции-тела, которые способны воспринимать божественный эрос и адекватно отвечать на него.
Толко тот, кто на своем опыте познал мета-эрос, кто вступил в круг вечных «любовников Всевышнего» (каждый из которых – единственный), истинно понимает смысл девства.
Формально обет девства предполагает отречение от плотской любви. Но не от любви и не от эротического стремления надо отказываться. Сами по себе они лишь проявление изначальной божественной потенции. Отвержению подлежит грубая сексуально-плотская сфера. Животного происхождения, она привязывает небесное существо человека (80% его внутреннего состава) к праху материального мира, от которого взята оставшаяся 1/5. И тем самым закрывает экстатический мир божественной любви, доброты и могущества, положенных человеку свыше.

У познавших небесную любовь отказ от земного совершался как бы и без личных усилий – силой самого божественного эроса, наполняющего и обновляющего душу, преображающего даже тело, делая его благоуханным, нетленным и иначе воспринимающим физические страдания, чем природная плоть. Отсюда у подлинно духовных – легкая готовность к мученичеству, даже некое пренебрежение им. И благоухающие мощи, оставшиеся от истинных святых, познавших ласки божественной любви.
Впоследствии этот идеальный образ возродился в лице движения катаров. Полагаем, что не погрешим против истины, сказав: катары, собственно, были в Средние века колумбами изначального христианства. В отличие от духовных импотентов католиков, катары знали божественную любовь как реальность, как основу повседневной жизни. В лице катаров Европа увидела великую Церковь Любви, вставшую против авторитарного Рима, оказавшегося воплощением дьявола.
Собственно, именно катары тогда несли истинное христианство – вопреки всему, что утверждала по этому поводу инквизиция. И Римская церковь, во имя торжества библейской буквы и своей абсолютной власти, руками инквизиторов и крестоносцев совершила, по сути, вторичное распятие Христа в лице Его учеников, Добрых Людей.

«Свет во тьме светит, и тьма не обнимет его». Исполненные светом небесной любви, катарские Добрые Люди действительно являлись светом миру, преодолевая его законы и изумляя души окружающих своим возвышенным, милосердным нравом, узами более чем родственнической любви, царившей и между членами ранней Церкви.
Ключевым для понимания тайны присутствия Христа среди людей будет понимание тайны Его слов: «Царство Мое не от мира сего» – основное в догматике катаров. Первое христианство было отчетливо трансцендентно в своих устремлениях. Сады божественной любви из Песни песней лежат вне пределов этого мира. Но в них можно войти уже при этой жизни, в них можно обитать даже оставаясь в этом несовершенном теле – если прорвать земное притяжение, всей силой души устремившись к Царству Христову прочь из мира сего, где нет Бога.
Ранние христиане (и вслед за ними катары) четко различали между миром сим и Царством Христа, совершенным миром божественной любви. Земля, учили они, лежит во власти дьявола – «князя мира сего». Но – «вот идет князь века сего, и во Мне не имеет ничего», сказал Христос. Следуя своему Учителю, наследники Христа обладали тайной жить в мире Божием, пребывая посреди сатанинского «мира сего».

«Вавилонское смешение»: симбиоз папства и империи
«Золотой век» был прерван, когда произошло «вавилонское смешение»: церковь совратилась на пути «князя мира». Начало этому было положено уже в первые века христианства. Первым идеологом «вавилонского смешения» был (возможно, сам того не предполагая) блаженный Августин, сформулировавший концепцию «Царства Христова, наступившего на земле».
По Августину, это произошло одновременно с возникновением христианской империи – когда могущественнейшее государство мира объявило христианство своей официальной религией.
«Царство мира сего сделалось царством Господа». Так ли? В лоно Церкви хлынули массы римских граждан. Вся вера их сводилась к отправлению положенного обряда, а вся религиозная цель – к возможности получить гражданские льготы, закрытые для инаковерующих, и (в наиболее духовном случае) к расчету на место в Царствии Небесном после Страшного суда. И недальновидные идеологи христианства, очарованные внешним блеском государственной религии, поспешили объявить о наступлении «эры Господней» – не видя той порчи, которая неминуемо должна была последовать.
Так началось падение Церкви. Как мы увидели раньше, в эзотерике первых христиан, катаров и хранителей Грааля престол Христа можно скорее понимать как брачный одр. Но отныне он стал ассоциироваться с троном пусть «христианнейшего», но – кесаря. Невеста отвернулась от лика Небесного Возлюбленного.
С этого момента катастрофически ушла из Церкви божественная любовь. Вслед за ней стала охладевать и любовь обычная, земная – прежде всего среди христиан, в затем и вокруг (где ее и так не было в избытке).

Институт папства оформился именно в это время. И само положение папы, как епископа Рима – первенствующего среди прочих епископов – неизбежно привело его к симбиозу с государственной властью империи. Папа занял позицию «верховного жреца при императоре» – положение, которому всячески противился в Свои земные дни Христос.
Однако, вопреки Христу, папы объявили свое положение священным. Более того, после крушения Римской империи именно папство осталось ее «панъевропейским наследником». Залогом единства Европы, ее сверхэтнической общности теперь был авторитет папы – «второго после императора», а при отсутствии императора – естественно, первого. И папство крепко ухватилось за выпавшие из рук кесарей бразды.
Не случайно при образовании Священной Римской империи Германской нации папы с такой беспощадной настойчивостью отстаивали свое право утверждать или не утверждать ее правителей. Считая себя «викариями апостола Петра», на деле они являлись викариями давно не существующего римского императора, «по наследству переняв» легитимный источник государственной власти. В подтверждение этих притязаний было принято ссылаться на